Начало здесь

– Понимаешь, Виталик, как это у баб всё устроено, – объяснял Слава, – Мне и следователь говорил, и психолог. Каждой бабе нужны три вещи: колбаса, деторождение и доминация.

Иллюстрируя эти женские ипостаси, Мусорщик по очереди выложил на стол красную зажигалку, вилку и синюю зажигалку.













– То есть, бабе нужны бабло, секс и власть. Когда ты даёшь ей колбасу, ну то есть деньги, шубы и всё такое, и регулярно трахаешь, то доминации в ней минимум. Но стоит только перестать давать колбасу, – Слава убрал красную зажигалку, – Как из бабы сразу же начинает лезть секс и доминация. Будет шлёпать тебя плёткой, тащить к каким-то трансвеститам, пытаться трахнуть тебя страпоном…

– Нихрена себе! – испугался Громоззека.











– Слав? – перебил Бордо, – А ты знаешь, чем трансвеститы отличаются от пидарасов?

– Чем? – удивился Мусорщик.

– Трансвеститы – весёлые, а пидарасы – грустные.

– Пидарасы грустные, – задумчиво повторил Мусорщик, – Грустные пидарасы… Так вот: и тут, если убрать ещё и секс, – Слава забрал со стола вилку, – То у бабы останется одна доминация. Она будет тебя по-всякому чмырить, унижать, отбирать у тебя всё, изменять. Вообще, глядь, будет ноги об тебя вытирать. Потому что доминация! А потом уйдёт нах к другому, который будет давать ей колбасу и трахать.

– Но что интересно: вся эта хреньработает в обратную сторону тоже, – развивал теорию Мусорщик, – Если вот тебе попалась такая баба, которая тащит тебя к трансвеститам, которая вся такая в коже и с плётками, которая…

– Мы поняли, поняли! – вмешался Сергей.







– Короче, если такой бабе начать давать колбасу и нормально её трахать, то прям на глазах всё это пройдёт. Никаких плёток, никаких страпонов, нихрена такого через месяц уже не останется. Давай ещё по сто пятьдесят?

– Я больше не буду, – отрезал Громоззека, – Ну вас нафиг, алкоголики. Я спать пошёл.

– Спокойной ночи, Серёга, – попрощались оппозитчики.





***

– Слав, я вот сейчас думаю про твои слова, и нихрена не согласен! – вернулся к разговору Бордо.

– Почему? – удивился Мусорщик.

– Потому, что не все бабы одинаковые. Может, тебе по жизни такие попадались, но бывают совсем другие. Я вот хорошо знаю одну бабу, которой и колбасу предлагали, и замуж, и детей, а ей ничего не нужно, потому что свобода, мотоциклы, ветер в башке и шило в жопе. И вообще, Слав, а как же любовь?

– Виталик, какая нафиг любовь? Я тебе говорю: колбаса, секс и доминация. Девушка, ещё по сто пятьдесят.

– Девушка, мне сто. Завтра ехать, Слава!

– Ну хорошо, по сто. И льда ещё принесите.

– Так вот, Слава, я имею сказать за любовь. У меня случилось как-то… Уж такая любовь была! Кто бы рассказал – сам не поверил. Знаешь, встретил эту девочку, и прям с первой минуты… Только, вроде, имя своё сказала, а я уже чувствую, что знаю её всю жизнь, и так с ней хорошо, словно домой вернулся. Прям с первого взгляда, как в кино. И такая от неё эйфория! Не думал, что так буквально бывает.

– Да чего только не бывает…

– Ну да, наверное. Не знаю… Двое суток всего вместе, и домой улетела. Понимаешь, не хотела она продолжения. Говорит: было клёво, мерси, до свидания. Парень ты хороший, но я сама по себе, не надо прилетать. А я не могу из головы её выкинуть, и всё тут. Просыпаюсь – про неё думаю, засыпаю – думаю. В лучшем случае – думаю, что не надо про неё думать. Очень хочется ещё раз такую эйфорию! Тут как раз один знаменитый писатель затеял зимний мотопробег в ту сторону, ну я с ними рванул, на три тысячи километров. Они за славой ехали, а я – к ней. На финише прямо в их кремль закатились на трёх колясычах: с понтом, прессой и телевидением. Звоню, говорю: «Мы тут приехали, встречай героев». Если бы самолётом прилетел – не пришла бы, а так не могла не прийти.

– Ну ты, блин, даёшь. За героизм!

– Да ладно тебе, героизм… Дебилизм! Так вот, значит. Приехал я красиво, она пришла, и вроде всё нормально, любовь-морковь, а только уехал, как всё снова-здорово. Сама по себе, не надо строить планов, никто ей не нужен. Я бы понял, если бы она другого любила… Вот ты про колбасу… Другую можно было бы засыпать золотом и брильянтами, что было бы проще… и даже дешевле! Но только не эту – точно сразу нафиг пошлёт, причём окончательно. А вот я нож подарил с её инициалами, так у неё реально глаза мокрые были: сказала, что недостойна такого подарка. Веришь?

– И так я каждый раз придумывал что-нибудь невозможное, чтобы не могла она не согласиться. А потом опять всё с начала. Попал в такую, знаешь, спираль, каждый раз думал: сдаюсь или поднимаю ставку? А ведь каждый раз – нервы и мобилизация всех ресурсов. Дошёл вообще нах до края, уже на всё готов, а ей всё равно ничего от меня не надо. Доверять не хочет, привязываться не хочет. В общем, смотрю – совсем нездоровая хрень со мной творится: рука левая трясётся, десять кило минус, до метро дойти тяжело. Пора, думаю, завязывать, а то и сдохнуть недолго. Отвлечься: забухать, замутить с какой-нибудь подругой, съездить в дальняк…

– Да, это всегда помогает.

– А вот и не всегда. Понимаешь, какое дело: не хочется ничего. Того не хочется, этого не хочется. После такой эйфории всё какое-то совершенно безвкусное. В общем, решил заняться чем-нибудь действительно интересным, чтоб переключиться. Чем-нибудь песец как важным. Стал думать: что есть такое важное, что меня здесь держит, чтобы не сорваться и к ней не уехать совсем. Всё перебрал: родня, друзья, дом, работа, собака… В общем, когда собака моя пропала, вдруг оказалось, что ничего меня не держит. Всё готов бросить и оставить. Я это понял и никуда не поехал. И тут так, знаешь, получилось, что ничегошеньки у меня не осталось в жизни, за что зацепиться, потому что я сам только что всё мысленно предал, от всего отказался, а идти тоже некуда. Вот тут, Слава, я понял, что такое свобода. Нечего терять – не пустые слова. Полная, глядь, свобода: ничего не держит, некуда катиться. Очень, хочу тебе сказать, херовое состояние, эта свобода.

– Мда, свобода… А чего не поехал?

– Да не было смысла. Я же говорю: не хотела она меня.

– Что значит, не хотела? Надо было приехать и жёстко трахнуть.

– Ну, может и надо было… пожёстче, а то я размяк совсем. Хотя, вот как пожёстче? Это же мне нужно было, не ей. Мне нужно было в голову её залезть, в душу! Свет клином сошёлся, и всё тут. Я почему-то помнил каждый раз, когда с ней встречались: в чём она одета была, что говорила, как звали её очередного на тот момент мужика, чуть ли не каждое её слово. Не нарочно – просто помнил, и всё. Не мог забыть. А она не помнила. Не со зла, а просто не было до меня дела. Встретились – вроде рада, расстались – забыла. Говорит так ласково: «Мы же целый год не виделись», а я говорю: «В июне ещё виделись и в октябре. В июне я на твой день рождения на мотоцикле приехал, помнишь?» – а я туда пять дней дубасил и столько же обратно, – «Ты ещё в тот день договор на свой дом подписала, к нотариусу вместе ходили». Она говорит: «Конечно, помню. А в октябре чего?», а я говорю: «Годовщину отмечали». Она спрашивает: «Какую годовщину?», а я отвечаю: «Нашу. Годовщину знакомства. Ты ещё своё платье зелёное надела». Вот и не поехал. Ты говоришь: колбаса, жёстко трахнуть… Как сделать, чтобы она про меня помнила?

– Ну, это смотря как трахнуть. Только не говори мне, что она тебя со своими мужиками знакомила.

– Только с двумя. Оба, кстати, нормальные парни: я с каждым и выпил, и побазарил. Положительные, серьёзные. Тоже её любили. Чего она их выгнала?

– И тебя как? Не напрягало?

– Нет, не напрягало. Понял, что люблю сильней, чем обижаюсь. Сильней, чем ревную. И прошло.

– Вот я тебе говорю: это доминация. Потому что без колбасы…

– Слава, я же предлагал колбасу, и эти двое… Тьфу, глядь, опять ты со своей колбасой. Какая нахрен колбаса! Меня знаешь, как колбасило! Вот она мне на письма не отвечала, трубку не брала: неделю, две, три. Я уже весь извёлся, и надо бы давно уже нах всё послать, но никак… Я и таблеток попил успокоительных, и к доктору сходил: помогите, говорю, пожалуйста, пусть меня отпустит…

– Какому доктору?

– Ну, который мозги вправляет. Понимаешь, это же как голос из розетки…

– Какой нах розетки?

– Электрической. Когда начинаешь слышать голос из электрической розетки, то понимаешь, что голоса там нет. Но всё равно слышишь. Почему-то я её… как сказать? Чувствовал, что ли. За все эти тысячи километров чувствовал, и ничего не мог с этим сделать. Откуда-то знал, что с ней происходит, хотя ни слова за три недели. Что с мамой сегодня поссорилась, послезавтра мужика выгнала, а через неделю нового завела, или ещё что. Хрен его не знает, как такое может быть.

– Телепатия?

– Вроде того. И я этим пользовался. Так-то старался не навязываться, не лезть слишком часто, чтоб совсем не отпугнуть, ну и гордость тоже… Остатки гордости. А как почувствую, что с ней что-то неладное, так сразу дозвонюсь: пожалею, посоветую чего-нибудь мудрое, слов ласковых наговорю. И, не поверишь, всегда в точку, в нужный момент!

– Ну, будем здоровы! – сказал Слава и снова выпил.

– Да, Слава, будем! – Виталий тоже выпил, – И прям, понимаешь, больше всего хотелось, чтоб ей было хорошо, чтобы она была счастливой. Всё готов отдать и сам сдохнуть, только чтоб ей было хорошо. Вот мы все, бывает, кого-то любим… Любовь – это здорово, но всегда ещё получаешь что-то взамен. Ну, там, хотя бы заботу, внимание, интерес какой-то, не говоря про регулярный секс и борщ. А тут у меня такая получилась абсолютная любовь, даже если мне ничего не будет взамен, даже если она про меня не помнит, даже если я, может, и не увижу её больше никогда. Какой там нах борщ! Узнать бы, что живая, и уже счастье. Совсем для меня места не осталось: я уже в точечку маленькую превратился, почти исчез, а всё равно люблю. И вот тут я подумал, что если такой же любовью полюбить еще семь миллиардов человек, то реально станешь Богом. Это, конечно, бесконечно далеко, но из той же серии.

– Нихрена себе тебя накрыло!

– Да уж, это точно. Слушай, а ведь ещё одна невероятная хрень была! Хрен с ним, давай ещё по сто грамм. Девушка! Сейчас расскажу… Был мне сон офигенный, точнее даже видение.

– Рассказывай!

– Слушай. Сплю я, значит, и вижу, что я в зелёном таком парке спускаюсь вниз по мраморной лестнице. Смотрю под ноги – а на мне платье светлое, до пола длинное, причём натурально так с каждой ступенькой надувается, когда воздух попадает. Я, знаешь ли, никогда в платьях не ходил, но выглядело очень натурально. И вот, поднимаю глаза и вижу огненные цифры: слева восемнадцать, справа – девяносто три. И проснулся.

– И всё?

– Нет, не всё, слушай дальше. Проснулся я, сел на кровати, смотрю перед собой – а темно, как у негра в жопе. И вижу вдруг её, как во сне, но только я ведь не сплю: сижу и глаза открыты. То есть такое продолжение сна, только наяву. Видение, как ещё сказать? Вижу, значит, её прям перед собой в таком красно-синем, из толстого сукна двубортном мундире с золотыми эполетами, и пуговицы в два ряда.

– И что это значит?

– Да хрен его знает. Можно, наверное, по-разному толковать. Мне нравится думать, что я вспомнил кусочек из прошлой жизни. Что мы с ней уже встречались в 1893 году, и она тогда была мальчиком.

– А ты, выходит, тогда бабой был, что ли?

– Выходит. Ну и что? Хорошо, что не тараканом. Это же в прошлой жизни, а в этой я мужик.

– Хрень какая…

– А знаешь, что совсем странно? Я ведь никогда, клянусь тебе, не интересовался историей военного мундира. Честное слово! А тут стало любопытно, полез в интернет. Короче, выяснил, что у них в армии мундиры всегда, всю историю были однобортные со стоячим воротником, пуговицы в один ряд. А тут двубортный с отложным воротником и два ряда. И оказалось, что именно в 1893 году была какая-то заваруха в Индокитае. И вот, за всю историю только экспедиционный корпус в Индокитае в том самом, глядь, 1893 году носил двубортные красно-синие мундиры, как в моём сне. Больше никто и никогда. Как вот такое объяснить?

– Да, интересный сон. Под грибами похожая фигня бывает. Мне всё-таки кажется, Виталик, что ты каким-то пудовым страданием занимался.

– В общем, согласен, – друзья опрокинули стаканы, – Так вот, представляешь, накрыло на старости лет. С другой стороны, я же не просто на диване страдал. Я такие вещи делал! Такие, глядь, подвиги совершал! Было круто. И главное, настоящие чудеса творились, какое-то полное волшебство: я прям мог силой мысли управлять миром, мне на помощь вдруг полезли какие-то знаменитые художники и писатели на «Уралах» с колясками, какой-то полный бред, если подумать – и только потому, что я очень сильно захотел. И знаешь… Вот когда мне удавалось добиться встречи, в те дни… Я такой тогда счастливый был! В общем, я в таком состоянии ровно два года прожил: вижу цель, не замечаю препятствий. Даже сравнить не с чем. Очень крутое состояние, круче любого кайфа.

– А сильно похудел, говоришь? Это плохо. У меня несколько знакомых было, кто вот так, на нерве или с депрессухи, сильно худел: большие проблемы потом были со здоровьем. У кого-то совсем большие.

– Да уж. Нельзя всё время жить на форсаже.

– Ну, а потом чего?

– Да ничего. Через два года отпустило – семьсот сорок дней. Прям как рукой сняло. Нет, я её и сейчас очень люблю, конечно: столько всего связано, да и человечек хороший, дорогой. И вообще, мы же сто двадцать лет знакомы – родная душа, куда деваться. Но вот это наваждение прошло, слава богу.

– А она чего?

– Ну, теперь сама иногда звонит, иногда пишет. Куда пропал, люблю, скучаю, приезжай в гости. Мне, говорит, хочется иногда кому-нибудь сказать слово «люблю», а кроме тебя – некому. Видимся пару раз в год. Всё-таки влез я в её жизнь! Я же упрямый. Приручил, в общем, дракона. Нормально всё.

– Девушка, ещё по пятьдесят. Ну, за любовь!

– Да, Слава, за любовь. Чтоб не дай бог больше никогда!

***

– Что-то мы вчера поднажрались! – признался Бордо за завтраком.

– Да, уж! – согласился Мусорщик, – Жалко, Серёга, ты рано спать ушёл.

– Зато выспался, – сурово ответил Громоззека.

– Ну что, Слава? – спросил Виталий, – Ты уверен, что не хочешь с нами сегодня до Сочи рвануть? Просто обидно будет даже до Сочи не доехать. А завтра сразу домой повернём. Если что, если с глазом совсем хреново будет, то я могу за руль сесть, а ты в коляске поедешь. А Серёга мой мотоцикл поведёт.











– Да нет, парни, спасибо. У меня и настроения никакого. Хочу скорей домой. Звонил офтальмологу, он меня ждёт сразу после праздников. Спокойно доеду, отмоюсь и буду к операции готовиться.

– Ну, хочешь, мы с тобой сейчас поедем?

– Да нет, парни, спасибо. Не хочу вам отпуск обламывать. Потихоньку доберусь. Езжайте в Сочи.

– Ну давай, Слава, удачи. Аккуратней там. Пиши нам с дороги!

Друзья обнялись.

– Ну что, Серёга, погнали? До Сочи всего 140 километров, часа через два будем!









***

– Бы-бу-ба! – сказал Бордо.

– В каком смысле, Виталик? – не понял Громоззека.

– В смысле, ба-бу-бы. Вот ты не замечал, Серёга? Где-то примерно на шестой день в дороге вдруг начинаешь понимать, что вокруг, повсюду, куда ни глянь – везде ходят голые бабы. Просто на них одежда.

– Понимаю, – задумчиво ответил Громоззека, провожая взглядом проходивших мимо курортниц.















Друзья прошлись по городскому пляжу, забрались на волнорез: море с пенными брызгами отчаянно бросалось на скользкий бетон. Курортный сезон ещё не начался, большинство павильонов и кафе у моря были закрыты. Только на набережной реки Сочи многочисленные забегаловки призывно распахивали свои навесы и тенты. Запах жареного мяса дразнил обоняние, а разухабистый шансон терзал слух.

– Слушай, я вот в разных странах был, в горах разных, – говорил Виталий, – В Альпах, в Карпатах, в Норвегии, в Андорре, не говоря уже про Крым. И, ты знаешь, видал разные серпантины, и гораздо даже круче, чем здесь. Но нигде ни разу не было сто сорок километров серпантина подряд. Это песец какой-то!













– Да, уж. Сто сорок километров за шесть часов: охренеть! – согласился Сергей.

– Мне, пожалуйста, форель на гриле, – наконец дождавшись официанта, заказал Бордо.

– А мне шашлыку, – попросил Громоззека.

– У нас минимальная порция – 500 грамм, – заносчиво сообщил официант.

– Вы что, с ума сошли? Как я полкило мяса съем?

– Не знаю: люди берут, кушают…

– Виталик, не хочешь шашлыку?

– Серёга, ты же знаешь – я свинину не ем, – отказался Бордо.

– А я рыбу не люблю. Ну давайте тогда суп. И салат овощной, – решился Громоззека, – Хлеба? Да, давайте. Два кусочка. Виталик, ну вот что за говно? Откуда вот это, глядь, хамство? Какого хрена минимальная порция – полкило мяса? Они вообще офигели?

Настроение Громоззеки стремительно ухудшалось.











– Глядь, я вообще этого не понимаю. И эта музыка хреновая! Ну вот как можно это говно вообще слушать? Ведь люди на этом растут, люди, может, даже не знают, что бывает по-другому.

– Да, музыка – жуть, – согласился Бордо, – Не удивлюсь, если сейчас «Владимирский централ» врубят.

– Слушай, я вот что думаю, – поделился Громоззека, – Если открыть тут такое же кафе. Чтоб такая же жрачка. Такие же цены… Но чтобы нормальный музон был, а? Я думаю – отбою от клиентов не будет.

– Ой, что-то я сомневаюсь, – возражал Виталий, – Контингент не тот. Помню, был у меня однокурсник из Бухары. Русский, но из Бухары. Форель, кстати, офигенная, зря ты не любишь. Так вот, погонялка у него была – Море. Потому что он пять лет на флоте служил: три по призыву и два сверхсрочно. Говорили, что его батя привёз состав помидоров в Москву, продал на рынке и пристроил сына в МГИМО. Я не удивлюсь, если правда: дикое время было, девяносто второй.







– Надо же!

– Так-то он нормальный парень был. Только вот культурно-социальный бэкграунд у нас сильно различался! Он как-то зашёл ко мне. А у меня как обычно радио рубило какой-то рок нормальный. Точно помню, «Лед Зеппелин» крутили, ещё чего-то. Ну, мы посидели, выпили. И тут Море говорит, мол, ну сколько можно эту хрень слушать, давай что-нибудь нормальное, для души. А я говорю: «Ну так я для души». А Море призадумался надолго, а потом говорит так удивлённо: «Нихера себе у тебя душа!» Пойдём обратно через парк?

– Пойдём.









Окончание здесь