Путешествия

Глава 3

Караван груженых верблюдов медленно двигался, вырисовываясь чёрным силуэтом на фоне закатного неба. Некоторые из них терпеливо ждали, пока их погонщики, обратившись лицом к Мекке, молились, стоя на коленях. Караван был больше мили в длину, но, я уверен, что в его багаже вряд ли нашлась бы хоть одна застежка-молния.
По окончании молитвы караван, подобно извивающейся змее, вполз сквозь массивные Ханские врата в огромный двор, который был обнесен глиняными стенами, золотившимися в лучах заходящего солнца. Смотровые окошки в стенах и воротах были захлопнуты и наглухо закрыты. Все было заперто до утра. Ведущий каравана прокричал последние предупреждения еще не вошедшим. Я часто слышал выражение о проходе верблюда через игольное ушко. В массивных воротах открылась маленькая дверца, в которую верблюд и пытался протиснуться как сквозь игольное ушко, смешно складывая свои длинные ноги. Тем не менее, знаменитая фраза была опровергнута. Я подумал, что именно тут ее и придумали, у Ханских ворот.

Турецко-сирийская граница была уже далеко позади. Мотоцикл работал настолько хорошо, насколько можно было ожидать после езды через пески. Все шло даже лучше, чем я ожидал. Сирия была полна очарования, которому я пытался найти точное объяснение, чтобы понять, что же меня так привлекало. Даже на въезде в Сирию произошел забавный инцидент. На границе в Пайясе стоят полуразрушенные останки крепости, построенной еще крестоносцами. Вы въезжаете в крепость, еще находясь в Турции, а вот выезжаете уже в Сирии. Именно там караваны платят за проезд, и именно там я обнаружил, что мои карты не менее важны, нежели остальные документы. Чиновник, говорящий по-французски, потребовал на границе мой карнет де пассаж. Не менее минуты он рассматривал ее вместе с моим паспортом и всеми проштампованными и снабженными печатями документами, которые я ему показал. Он был еще одним примером скучающего и любопытствующего типа, застрявшего в глуши, вдали от Алеппо, Бейрута, Дамаска и его родного Руана.
Мой приезд стал новостью. Мотоцикл и молодой человек, путешествующий на нем. Куда? Вокруг света. Неужели, мсье, вокруг света на мотоцикле? Да, всенепременно. Да, я путешествую один таким новаторским способом. Неподдельный интерес немедленно зажегся в его черных глазах, его похожие на кинжалы усы встопорщились, когда он разинул рот от изумления. Вместе со всеми документами я вытащил полотняную карту мира с моим маршрутом, нарисованным чернилами. Немедленно офицер потерял всякий интерес к моим бумагам. Он безразлично швырнул их в каменную комнатку-офис на стол сержанту и немедленно уткнулся носом в карту. Он аккуратно повел пальцем по линии маршрута, глядя на меня в ожидании подтверждения, когда упирался в какой-либо важный город или пересекал какую-нибудь страну.
– Вы уже были тут и тут?
– Да, уже проехал.
– А теперь вы поедете сюда, сюда и сюда?
– Точно.
– Вокруг света, на мотоцикле?
Он не мог в это поверить. В это время у него за спиной раздался осторожный кашель.
Сержант тихо сказал:
– Карнет де пассаж не в порядке, месье.
Но офицер в это время вел пальцем по карте через Персию и Белуджистан, Калькутту и Рангун. Я прекрасно знал, что карнет был уже недействителен в Сирии, и проклинал себя за то, что не проложил маршрут через каждый город, страну и континент, чтобы отвлечь офицера.
Лейтенант резко сказал
– Подпиши карнет!
Сержант как следует прокашлялся.
– Он не в порядке, месье, не хватает печати.
Офицер в это время продвигался к Суматре, Борнео и Сайгону. Разозлившись, он повернулся, грозно посмотрел на сержанта и рявкнул:
– Подпиши, я сказал!
Пожав плечами и хмыкнув, снимая тем самым с себя всякую ответственность, сержант шлепнул официальную печать на мои бумаги. Путешествие офицера вокруг света закончилось, с некоторыми колебаниями карта была вручена мне в руки. Когда я дал газу, отпустил сцепление и тронулся, он замахал мне руками и закричал: – Бон вояж! Счастливого пути! Бон вояж!

Отъехав всего лишь несколько миль от этого места, я встретил караван и остановился в Ханских вратах.
Мне не пришлось объяснять, что мне было нужно. Возле массивных ворот стоял седой араб. Ни сказав ни слова, он окинул меня взглядом и провел через огромный двор между животных к полуразвалившейся лестнице, поднимавшейся на скрипучую веранду. На веранде стоял ряд деревянных кроватей. Открытые двери приглашали войти в крохотные комнатушки.
– Выбирайте что хотите, – араб поклонился и ушел.
Освещенный лампами двор был охвачен суетой. Тысячи теней от людей и животных танцевали на стенах. Старики, убеленные сединами, и мальчишки – все они даже и не думали о том, чтобы ночевать где-либо еще, кроме как под звездным небом. Они – арабы-погонщики, члены великого человеческого клана, посвящающего свою жизнь транспорту странствий, будь это корабли пустыни или моря. Эти люди на ступень выше номадов-кочевников, и они избегают любой крыши над головой, кроме неба. По сей день их девиз – «Только трусы живут в башнях!», и они не испытывают ничего кроме презрения к тем, кто ютится в городах и поселках. Для араба, который превратился в земледельца ради пропитания, эти люди не делают никаких различий. В нем, пашущем землю и ютящемся в глинобитном доме, они видят не человека, а животное, способное лишь быть привязанным к «колесу мира вещей». Сильные, гордые и высокомерные – таковы эти люди караванов. Когда они попадают в город, они озабочены только тем, чтобы найти новый груз, с которым они опять отправятся через холмы и пустыни, подальше от грязи, окружающей оседлых жителей, подальше от этих слабых духом людей, которые проводят всю свою жизнь под крышей. Разве их лидером был не проводник караванов верблюдов, кочевник, живший под звездами и носивший имя Мухаммед?
По мере того как верблюдов в караване освобождали от их тяжелого груза, они, фыркая, поднимались, и их отводили к стойлам под веранду, где им задавали корм и оставляли на ночь. Мужчины и мальчишки садились вокруг костров или откидывались в тень на тяжелые мешки и вязанки хвороста в ожидании ужина.
Кто-то похлопал меня по плечу, и я увидел арабского мальчишку, сверкающего в темноте белыми зубами, с длинными волосами, свисавшими на лицо, – он сделал жест, как будто ест что-то, и показал на ближайший костер. Никто не разговаривал за едой. Рис был превосходен. Все ели из гигантской кучи риса, исходившей паром и наваленной горой на огромную медную тарелку, помогая себе ломтем хлеба, отломленным от огромной краюхи. Ни одного слова не было произнесено. Когда я поднял большой палец вверх, демонстрируя, какая отличная еда, – в ответ мне едва заметно кивнули. И, когда блюдо было начисто вытерто, я поклонился в знак благодарности и ушел.
Невозможно подобрать слова, чтобы описать эту ночь. Это был один из тех грандиозных моментов, когда не нужно что-либо говорить или делать. Один из тех моментов, когда человек просто живет, когда время и дела замирают и только все извечно сотворенное движется в неизвестном человеку измерении. В потрескивании огня, звуках животных, шелесте ветра была только одна мелодия, только одна строфа:

В сей караван-сарай, где на часах
Чреда ночей и дней стоит в вратах,
На краткий срок, отмеченный судьбой,
Свой пышный въезд свершал за шахом шах.

Там, на кровати, стоящей на веранде, сморщенный, обветренный и согнутый, сидит, скрестив ноги и все еще переставляющий свои арабские фигурки, старый Омар Хайям. Его «голубая чаша небес» над ним, и слышно, как где-то в темноте льется вино, звучат голоса арабских мальчишек, поющих странным, микротональным стилем, характерным для их стран.
Я встал на рассвете, и все-таки было слишком поздно. Двор внизу был пуст, верблюды, груз, люди, Омар, его песня и его звезды исчезли как не бывало. Куда подевалась эта наполняющая душу картина ночи? Где простые обитатели пустыни, мигающее пламя, танцующие тени? Солнце – «волшебный охотник Востока» – уничтожило все броском не камня, а валуна.
Огромные ворота, замыкающие длинные стены караван-сарая, широко распахнулись, и автобусы один за другим пошли через них. Они были битком набиты арабами – смуглыми, завернутыми в тряпье людьми, – сидевшими снаружи, внутри, на крыше, на крыльях и на капоте. Ночь ушла. Наступил день, ужасающий своими бензиновыми канистрами, выхлопными газами, грохочущими грузовиками 20-го века. Куда подевались верблюды, корабли пустыни? Их место заняли корабли из стали, монотонно ползущие вдаль со своими пассажирами, управляемые бесстрастными арабами-таксистами.
Колесо цивилизации прокатилось по Сирии. Сегодня это страна анахронизмов. В пределах нескольких квадратных миль соседствуют друг с другом крепости крестоносцев и современные американские колледжи, палатки бедуинов и армейские магистрали, ливанские кедры и раскачивающиеся от бешеной скорости грузовики, источающие запах жженой резины в пустынный воздух.
Однако больше всего несуразностей в современной сирийской попытке создания собственной архитектуры. Сирия совершенно потерялась в принятии решения о том, какой стиль должен быть использован в населенных пунктах. С одной стороны, она стремится к классике – а-ля Баальбек. Но в то же время есть заметное уклонение в нечто французское и в какое-то подобие дешевого барокко.
С другой стороны, местные дома, похожие на ульи, мне тоже нравятся. Они характерны для всей страны. Это объемистые, конические конструкции, и выглядят они как идеальное место, где можно запросто зажариться живьем.



К какой бы эстетической моде все эти строения ни относились, но сирийцы явно предпочитают дома лишь одного из стилей. Он пришел в страну с автомобилем и бензиновой канистрой. Весь бензин – essence – продается в Сирии в жестянках по пять галлонов. Только в больших городах есть несколько заправок. Свое наибольшее выражение обозначившаяся проблема находила в тех ситуациях, когда я вынужден был практически набраться смелости, заправляясь в маленьких поселках. Иногда мне нужно было всего лишь три галлона, чтобы наполнить баки. В процессе заправки вокруг меня собирались как будто ничем не интересующиеся, ленивые мальчишки. Потом, когда я закрывал бензобак, в них начинало просыпаться нескрываемое любопытство, становилось заметным некое заинтересованное шевеление, далее следовал стремительный нырок осмелевшего сирийца, и вот уже один из них вываливается из кучи-малы, прижимая к себе жестянку из-под бензина. Их не беспокоило, что галлон или два бензина, остававшегося в жестянке, бывали утрачены в процессе возни. Жестянка – это и была желанная вещь. Мои баки были полны, и они видели в этом своего рода сигнал к открытию сезона охоты, когда я закрывал бензобак. Эта жестянка впоследствии будет использована для постройки сирийского дома века автомобиля. Местные жители отрезают верх и низ жестянки, разрезают ее, а затем, используя получившийся лист, начинают постройку. Связывая несколько таких листов веревкой, проволокой, резинкой, скрепками – чем угодно, они в итоге строят «современные» дома.
– Единственная проблема с этими домами, – объяснял мне один французский доктор в Хаме, – это рост числа несчастных случаев, которые происходят из-за них. Местные, как вы наверняка заметили, кладут камни на крыши, чтобы удерживать их на месте. Даже при обычном штормовом ветре эти камни нередко скатываются вниз, падая на головы жителей дома. Но когда приходит настоящий шторм, начинается подлинное безобразие – листы жести летают по воздуху, и их острые края режут и протыкают всякого невезучего прохожего.

Мне пришлось заехать в Бейрут, где я привел в порядок и себя, и мотоцикл. Нам обоим необходимо было немного подремонтироваться после полета с недостроенного моста в Турции. Пока доктор Фрэнк Крукшенк из Бейрутского университета проделывал надо мной свою болезненную работу, команда механиков разной специализации проводила операцию над мотоциклом. Техобслуживание было необходимо, поскольку меня ожидала, по моему мнению, самая тяжелая часть моего путешествия – поездка через пустыню до Багдада. Никогда ранее, как уверяли меня механики, им не приходилось заниматься мотором мотоцикла, едущего вокруг света. Они обслуживали автомобили многих путешественников, занятых поисками приключений, но мой случай был у них первым. Они выполнили свою работу столь же эффективно, что и доктор Крукшенк.
Но даже когда они закончили, оставалась одна вещь, требовавшая внимания. В каменистых Таврских горах в Турции я пробил оба колеса. Конечно, везти запасную покрышку или даже камеру было невозможно – поскольку одно было слишком громоздким, а другое слишком нежным. Единственное решение задачи ремонта проколов, которое имелось у меня с собой, был маленький набор для вулканизации. Но у меня совершенно не было желания экспериментировать с горячей резиной в пыльной пустыне. Мне требовалась, как минимум, новая камера. Поскольку колеса были автомобильного размера, то – ура, ура! – у английского продавца шин в Бейруте была в наличии камера.
– Не поставите ли ее для меня? – спросил я, не имея абсолютно никакого желания заниматься чем-либо, связанным с шинами (и это еще мягко сказано о подобной мерзкой работе).
– Ну, мы обычно этим не занимаемся – засомневался владелец магазина, – дайте хоть взглянуть на вашу машину.
Когда он поднялся и посмотрел в окно, на его лице вдруг появилось нескрываемое удивление:
– Вот это да! Ведь это мотоцикл! Надо же! Я думал, у вас машина. И вы к тому же крупный человек. Куда вы направляетесь?
Услышав ответ, он сначала позвал всех ребят из магазина, потом, возмущенный их медлительностью, занялся делом сам, пачкая при этом свой белый льняной костюм. Вместе мы сняли цепь и заднее колесо и стали заниматься покрышкой под аккомпанемент множества вопросов. К моменту окончания работы мы уже катили последнюю милю на пути к Нью-Йорку.
Пока он отмывал руки и распрямлялся во все свои шесть футов роста, в его голубых глазах заиграл огоньки.
– Знаете, – сказал он, – практически каждую неделю кто-то проезжает тут в какую-нибудь экспедицию или тур по дороге непонятно куда. И все они считают, что я должен давать им покрышки и камеры. Для рекламы, как они говорят. Получается, они никогда не задумываются над тем, что я сижу в своем магазине день за днем и что я тоже хотел бы своей доли приключений… и заплатить за это. Но вы сказали, что хотите заплатить за камеру?
– Естественно!
– Ну знаете, – сверкнул он глазами, – Я ДАМ вам ее бесплатно!
Несмотря на мои протесты, он не только отказался взять деньги, но и отвез меня домой познакомить за чаем со своей женой, да еще дал мне очень полезные советы:
– Перед въездом в пустыню не поленитесь протестировать свою, пусть даже и обслуженную машину. Но убедитесь, что вы не поедете через горы Джебель-Друз. Это единственное нисколько не изменившееся место в Сирии, и там плохо даже в обычное время. Но на следующей неделе друзы собираются на ежегодный праздник, и лучше держаться от них подальше. Когда друз празднует – уж он празднует!
Когда я отъезжал от его дверей, он еще раз заверил меня, что не возьмет с меня никакой платы: – С моими наилучшими пожеланиями! – настаивал он. – Физически я останусь здесь, но мысленно я буду с вами вплоть до вашего возвращения на родину!
Тем не менее, я уверен, что он прекратил бы в мыслях сопровождать меня, если бы знал, куда я направлялся в данный момент – на тест-драйв в Джебель-Друз.
Через 75 миль, когда до Дамаска оставалось совсем немного, дорога начала подниматься вверх. Пока я ехал по серпантинам Ливана, поднимаясь на высоту свыше 5000 футов над уровнем моря, каждую минуту воздух становился все чище и прохладнее. Долина за хребтом была покрыта пятнами вспаханных полей, зеленых и плодородных. Дорога была идеальной. Через два часа я был в Дамаске. Я проехал сквозь него, уворачиваясь от груженых водой верблюдов, трамваев и такси, а потом выехал из города на юг по знаменитой Дороге паломников, по которой правоверные мусульмане направлялись в Мекку.
В долине собиралась гроза. Тяжелые черные тучи шли над западными горами, цепляясь за изломанные вершины. Слепящие молнии и раскаты грома предвещали приближающийся ливень со вздохами ветра, несущими смерчи грязи и мелких камешков. Когда дразнящие голубые вспышки освещали окрестности на мили вокруг, земля выглядела плоской и заброшенной, перемежающейся черными и острыми скалами. Ни дерева, ни дома, ни человека не было видно.

Продолжение