Путешествия

Глава 2

Будь минарет настолько же вытянут в высоту, насколько его тень – в длину, это было бы самое высокое здание в мире.
Элегантное сочетание линий и контуров четким силуэтом вырисовывалось в лучах заходящего солнца. На самом верху минарета появилась крошечная фигура слепого муэдзина. Заметно выделявшаяся на фоне стены, она шагнула в размытое золотое сияние:
«Аллах акбар, Аллах акбар, ла иль илла Аллах, Мохаммед ресуль!»
Напевный речитатив, словно одеялом, накрывал маленький горный городок, и в течение нескольких минут вся терраса перед мечетью была покрыта обувью верующих.
Ночь опускалась на Азию, это была Турция. Шпиль минарета не упирался в небо. Это не был небоскреб Манхэттена, и тут не было ощущения соперничества, не было попытки возвести самый большой, самый безвкусный, самый замечательный или самый высокий минарет.
Вокруг царила мирная жизнь, и, как следствие, красота переходила по наследству от поколения к поколению. Напев незрячего муэдзина, зовущий верующих к молитве, тек сочетанием слов, музыкой небесных сфер, отдаленной от мирских соблазнов. И муэдзин был слеп. Почему? А потому, чтобы, опустив глаза вниз, он не смог увидеть окутанную тайной красоту женщин в закрытом дворике внизу.
Когда прекрасный древний храм в Бурсе строился, в его стены был вмурован золотой самородок. Настолько большой, что его хватило бы, чтобы построить мечеть заново, если бы она разрушилась.
«Ах, да это всего лишь легенда! – заявил циничный рассказчик. – Если бы такой самородок существовал на самом деле, неужели вы думаете, что здание все еще стояло бы здесь? Несмотря на красоту, его разобрали бы плитка за плиткой!»
Верующие скопились внутри. Нежное пение молитв золотым ритмом отражалось от стен и качающихся светильников. Дóма, в Америке, когда солнце заходило, я знал, что многие тысячи людей, просто повернув ручку радиоприемника, могут услышать текучие, обволакивающие голоса трех сестер Босуэлл или четырех братьев Миллз, напевающих “Swing it! Oh, swing it!”.
Ночь в Азии, как и везде, с ее молчаливой, тихой и звездной тайной, с ее страхами и напрасными волнениями, снова превращает нас в детей. Заставляет нас оставить долгую темную дорогу и бежать в постель, под защиту одеял. Ночь прячет жесткую реальность вещей, чтобы дать нашему воображению свободу. Однако ночь здесь была долгожданной, поскольку дни, проведенные в Турции, были полны ужасов жары и жажды, блужданий в поисках цели – и пыли, пыли повсюду и пыли всегда!
От Стамбула до Анкары и через Таврские горы в Мерсин – таков был мой маршрут по Турции: от Черного моря до гор, пролегающих вдоль Средиземного моря, 800 миль практически без дорог и направлений.
Сами турки, похоже, прекрасно понимают преимущества ночной половины жизни. По своей стране они почти не перемещаются днем. Они бездельничают в дремотном состоянии под солнцем. И если они должны работать, то в тени дома, с чашечкой кофе под рукой, чтобы не заснуть. Турки не позволяют себе кофе после ужина, поскольку как раз в это время их мир расширяется подобно ночи. Нередко я наблюдал этот феномен, лежа в открытой пустыне. С приближением темноты внезапно появляются огни там, где еще минуту назад ни одна живая душа не нарушала монотонности пустыни. Появляется движение – и всегда звук, один и тот же звук, скрип несмазанных колес на деревянных осях. Где-то в темноте караван поднялся из дневной пыли и продолжил свой маршрут в бескрайности ночи.
Скрип, скрежет, скрип… какофония турецкого каравана. Тишина разрезана на части с помощью тысячи ножей. Не было спасения от пронизывающего скрипа – песни каравана. Привалившись к мотоциклу, я смотрел на огромных, подобных горам волов, когда они приближались и заслоняли звезды, почти перешагивая через меня и раздувая ноздрями облака пыли.
Также и люди – в своих огромных, жестких бурках они выглядели гигантами, когда наклонялись над мотоциклом и рассматривали лежащую рядом фигуру. Нередко они подносили лампу к моему лицу, в то время как погонщики тихим шепотом обсуждали странную находку. Трудно было продолжать спать, сжимая револьвер на груди. Но, естественно, спящий вызывал лишь жалость и чувство справедливости. Только трус нападет на спящего человека.
И все же однажды они развели большой костер прямо рядом со мной, так что мне пришлось вскочить, чтобы спасти одеяло.
Вообще-то все мои страхи были напрасны, потому что это были простые люди. Они были любопытны, и только. Они не хотели знать, сколько чего у меня было, а только кто я такой и что я здесь делаю. Удовлетворившись этим, они обычно поднимались и отправлялись дальше в сопровождении неслыханной какофонии мычания волов и шума телег, с их собственным экзотическим человеческим шумом.
Как ни парадоксально это звучит, безопаснее всего путешествовать в одиночку. Одинокий путешественник гораздо меньше рискует попасть в неприятность, нежели в группе. Логика этого умозаключения столь же проста, как и мысли местных жителей. Когда местный житель встречает одинокого незнакомца в своей стране, у него, конечно, есть преимущество перед чужестранцем. Он чувствует себя увереннее и сильнее и потому готов поговорить. В зависимости от реакции чужестранца меняется и отношение к нему. Если незнакомец настроен воинственно, местный житель может объявить войну. Если дружественно – будет мир. Что было бы, если бы я путешествовал с попутчиком? Местные видели бы не одинокого человека, а двоих, беседующих один с другим и потому довольствующихся обществом друг друга. Зачем тогда говорить с ними? Зачем предпринимать какие-либо действия, кроме самозащиты – если нужно? Когда я понял весь смысл одиночества, появился трепет первооткрывателя от осознания его важности.
Нельзя сказать, что я никогда не сталкивался с негативной стороной одиночества: нередко я ощущал на себе всю жесткость возвращения к реальности. Одинокого незнакомца в турецкой деревне нередко останавливает окрик «Стой! Руки вверх!».
Обычно это сопровождалось сумасшедшей щетиной штыков.
«Мы полиция. Шагом марш!» — таково было обычное объяснение, и тогда я возглавлял парад, толкая мотоцикл по главной улице, как правило, в сопровождении всего населения деревни. Марш непременно завершался в некотором строении, являвшемся комбинацией полицейского участка, помещения суда, здания барачного типа и сумасшедшего дома. Пол всегда был устлан спящими солдатами, наверняка – из ночной смены.
Процедура всегда была совершенно одинаковой. Прежде всего толпа разглядывала мотоцикл. Они никогда не касались ничего, исключение составляли дети, которые могли потрогать пальцем шины. После чего, удовлетворенные осмотром механической части, они начинали изучать меня. В это самое время какой-нибудь офицер или якобы некое местное начальство будет листать мой паспорт и остальные документы. Каждый филантроп в городке немедленно превратится в филателиста, рассматривающего коллекцию всяческих наклеек на моих бумагах. И так будет потрачено часов шесть, причем не в одной, а в КАЖДОЙ деревне. В Эскишехире, Сиврихисаре и Балыкесире история повторялась. Наконец в Инегёле нашелся офицер, который немного знал французский. Именно ему я и выразил свое недоумение вопросом «Почему?».
– Почему? – поразившись, воскликнул он. – Почему? Я вам скажу почему!
Он замахал руками:
– Мы, полицейские, получаем образование в Стамбуле! Ах, Стамбул! – Его глаза засверкали при этом слове. – Это рай! А тут? Тут ад! Никто никогда не прибывает сюда и не убывает отсюда… кроме нас, когда мы умираем. И вы еще спрашиваете – почему? Когда вы приезжаете, это словно цирк прибыл в город. Если бы я мог задержать вас на месяц, я бы с удовольствием это сделал!
Он был совершенно откровенен, его глаза сверкали, и голос прерывался от волнения.
В течение следующих нескольких часов он излил мне свою душу.
Мустафа Кемаль Ататюрк был великим человеком. Мой офицер верил в это без каких-либо сомнений. Он верил, что возникнет в конце концов обновленная и лучшая Турция, но пока он должен ждать. Ждать того дня, когда он снова увидит Стамбул.
Это была картина новой Турции, нарисованная им для меня, хотя мои впечатления о стране сформировались раньше. Мой дед, с серьезным взглядом голубых глаз (хотя в глубине их плясали чертики), был мастером задавать маленьким мальчикам большие вопросы.
– Ну и как твой прогноз сочетается с замечательной погодой? — грохотал он своим глубоким низким голосом. – Ты, да ты! Это я с тобой разговариваю! – И потом таким же громовым голосом он приказывал произнести по буквам слово «Константинополь».
Я никогда не мог разложить по буквам название столицы Турции. Я никогда даже не мог произнести первые два слога, чтобы перед моими глазами не возникло видение – сказочный турок в шароварах, туфлях с загнутыми носками и феске, стоящий на верхней перекладине лестницы и зажигающий уличный фонарь. Это то, что Константинополь всегда означал для меня и всегда будет означать, хотя я знаю, что шаровары, туфли с загнутыми носками и феска давно исчезли. Более того, одеть что-либо из перечисленного в новой Турции – значит нарушить закон.
Вся страна прекрасно оборудована для борьбы с подобными нарушениями. Невозможно проехать и 50 миль, чтобы не увидеть двухэтажное деревянное сооружение, которое можно безошибочно идентифицировать как турецкую тюрьму. Деревня может состоять только из десятка глинобитных домиков, практически сараев, которые не лучше хлевов, но там всегда есть тюремный «небоскреб».
На полпути через Турцию, в открытой пустыне меня ожидало неизбежное зрелище тюрьмы и непременный арест. Мой хозяин-полицейский, пугающий больше усами, нежели огнестрельным оружием, принял меня в тюрьме и провел к ужину. Будучи явно склонным к лингвистике, он точно описал предстоящую трапезу, как «туркиш манже, очень плохой!».
Насколько он был уверен насчет качества еды, настолько же он заблуждался в другом смысле, когда пришло время отправить меня в тюрьму. Проводив меня назад к полицейскому участку, он указал мне на лестницу, ведущую на второй этаж. Я поднялся наверх и обнаружил приятный салун – огромную комнату со звездами, просвечивающими через дыру в крыше. Выжженные солнцем обои отставали от стен широкими полосами и покрывали стены огромными завитушками, создавая нечто вроде «беспорядочного барокко». На полу не было ничего, кроме пыли, мусора и трех чугунных кроватей, даже не покрытых матрацами. В мерцающем свете их провисшие пружины танцевали тенями по стенам, создавая очертания огромных фантастических пауков и их призрачных сетей.
Когда я аккуратно двинулся вперед и пол заскрипел, как будто каждая доска, как дверь, поворачивалась на ржавой петле, полисмен со свечой в руке стал подниматься по лестнице, пока его голова не скрылась в ореоле света. Внезапно, он превратился в живое воплощение моих детских снов… это же был мой фонарщик из Константинополя. Конечно, на нем были шаровары и остроносые туфли, а феска просто была не видна в ночной тени. Его лицо сморщилось в яркой улыбке.
– Бон суар («Спокойной ночи»), – мягко сказал он, и его слова прошли сквозь висящие спирали обоев и унеслись вверх через дырявую крышу. Но, когда все затихло, глаза полисмена внезапно округлились, он попытался ухватиться за что-нибудь и… не удержался. Когда лестница отклонилась назад, свеча погасла, и мой гостеприимный хозяин – вместе с феской, туфлями, шароварами и сказкой — с грохотом свалился на пол. В темноту ночи понеслись слова, которые, безусловно, были вершиной турецких ругательств.
Однако, когда я начал переходить от одной кровати к другой, то обнаружил только жесткие пружины, торчавшие даже под более разнообразными углами, нежели обои. Как же я тогда захотел, чтобы лестница, с которой свалился полисмен, была в два раза длиннее!
Тем не менее, одна из кроватей выглядела более или менее прилично, и я прилег поперек пружин.
Снизу послышалась колыбельная в исполнении возбужденных и злых голосов, которые отражались от пустых стен. Но после очередного дня, проведенного в Турции (примерно 50 миль), какой бы то ни было шум не мог меня побеспокоить. Однако через час спор настолько усилился и приблизился, что я в тревоге проснулся. Дверь в комнату прогибалась под натиском людей. Конечно, я навесил обратно сорванную с петель сломанную дверь и даже забаррикадировал ее. Странное место – эти турецкие тюрьмы… пожалуй, даже более странное, чем я думал. Видимо, мои сторожа считали трехметровую высоту достаточным барьером для удержания заключенных. Но все же, я думаю, этого было недостаточно, чтобы удержать полицию от вторжения.
Стук в дверь становился все громче, но я все меньше и меньше желал реагировать. Конечно, это может означать только неприятности. Возможно, ночная смена заступила на дежурство и жаждала переделать все, что сотворила до нее дневная. Без шансов! Кровать, несмотря на сломанные и торчащие пружины, была слишком комфортной. Стук раздавался подобно перекату горной реки, но дверь удержалась… и я заснул под весь этот шум.
Не переставая что-то бормотать, вздыхать, ворчать и пререкаться, они ушли, вернулись, затем опять ушли, пришли назад, и так продолжалось всю ночь. Медленно наступил рассвет, а затем – несмотря на ночной гром — прекрасный яркий день. Моя баррикада развалилась. Им потребовалось буквально одно мгновение, чтобы ее убрать, но еще до того, как они закончили, шум возмущения поднялся и быстро перевалил через верх баррикады, зримо выразившись в несметном множестве кулаков, потрясаемых в воздухе. Сначала я не понял, что их так возмутило. Наконец, через некоторое время они позволили мне задать им жестами несколько вопросов.
– Но это же тюрьма, разве нет? – спросил я.
– Да!
– И я был под арестом?
– Именно!
– И я был в тюрьме?
– Ну конечно!
– Я ничего не взял, ничего не сломал, вообще почти ничего не трогал, и вы еще просите меня заплатить? За что?
– За ночлег.
Состояние моего одеяла, довольно сильно порванного пружинами, было прямым доказательством того, что я спал на кровати.
– И более того, вы должны заплатить вот за этих двух джентльменов!
– За этих двух джентльменов?
(По тону их голосов было заметно, что подобная характеристика не слишком соответствовала действительности: как раз те двое были озлобленнее всех.)
В комнате были три кровати. Я лишил своих тюремщиков возможности использовать остальные две. Полицейское отделение требовало своего заслуженного заработка, двое мужчин – компенсации. Вскоре я усвоил, что в Турции деревенская тюрьма и отель частенько являются одним и тем же. Платить им? Как насчет оплаты мне за то, что я спас их от агонии, вызванной пружинами кроватей? После чего я занялся мучительным выяснением у моих тюремщиков стоимости постоя в моей камере и пересчетом кроватей. И это их более удовлетворило.
Одним из неизбежных результатов таких постоянных сложностей стали сознательные усилия избегать всех городов и даже деревень. Я предпочел доверить свой маршрут удаче, чувству направления и советам обитателей небольшого количества стоящих в глуши глинобитных шалашей, встреченных по пути. Таким образом, Иневи, Конья и Караман проплывали на горизонте, пока я специально объезжал их. Спрыгнул со сковородки, не обжегшись, – вот единственный результат. Не то чтобы у меня не хватало топлива. У меня были деньги, чтобы сорить ими, и… с таким же успехом я мог ими мусорить. Одно дело, когда нет денег, другое – когда купаешься в них (целых 87 долларов!) и не можешь потратить ни цента. Дорожные чеки, бумажные деньги и даже несколько серебряных долларов США неизменно сталкивались лишь с пожиманием плеч и отсутствием интереса, по мере того как мой неутоленный аппетит рос не по дням, а по часам.
После двух суток без еды я чувствовал себя изрядно ослабевшим. Вот уже и Таврские горы возвышались вокруг меня, тропы стали каменистыми и ландшафт более изрезанным. Мут, единственный горный городок между Караманом и Средиземным морем, был все еще в 75 милях впереди. По мере того как пыльный день подходил к концу, тени в долинах становились длиннее, поднимались на противоположные склоны, и вот уже опустилась ночь. Одна только струйка дыма выдавала присутствие еще кого-то в этом уединенном горном амфитеатре из грязи и камней, в который едва проникали солнце и звезды.
Я обнаружил того другого, все еще находившегося на плетеном молитвенном коврике, рядом с его небольшим жилищем, сложенным из камня. Его лицо было обветренным и морщинистым, как кожа слона. Ему наверняка было известно, что люди здесь живут долго – и, судя по его истощенному виду, столько же существует и голод. Тем не менее, он дал мне понять, что половина всей его пищи – половинка граната и три помидора – теперь моя, и я, как голодный волк, набросился на нее. Никогда прежде никакие охлажденные помидоры, нарезанные и завернутые в хрустящие листья салата и щедро политые соусом, не казались мне столь вкусными, как эти. Даже гранат был замечателен, хотя его терпкие семена застревали во рту – в этом случае помогал кусок кислого хлеба, который старик отламывал от буханки, хранившейся у него за пазухой. Я с таким удовольствием пережевывал каждый кусок и поглощал каждую крошку, что не сразу заметил исчезновение старика. Единственным признаком жизни был теперь осёл, отмахивавшийся от мух, и тень от его ушей была длиннее тени жилища за ним.
Приподнявшись, я заглянул в шалаш, где обнаружил своего гостеприимного хозяина присевшим на землю рядом с коптящей масляной лампой.
– Заходи, заходи! – жестом показал он, не отрываясь от того, чем занимался. Ободранная старая доска лежала на полу между его колен, и он раскладывал на ней маленькие палочки и камни.
– Смотри, смотри, – показал он, – ты знаешь, что это? Может, хочешь сыграть?
Когда я всмотрелся в темноту, внезапно воспоминание о другой комнате на другом конце света пришло мне в голову. Большая, освещенная солнцем комната с мягким ковром, удобной мебелью и сладким запахом цветов, комната, которую так любовно украшала моя мать. И в центре, за специально сконструированным солидным столом, сидел мой отец, такой, каким я его часто видел, передвигающий искусно вырезанные фигурки, как того требовали игральные кости. Конечно, теперь это была старая и растрескавшаяся доска из оливкового дерева, фигурки – палочки и камушки, игральные кости – пара деревянных кубиков… Но умею ли я играть в нарды? Должен сказать, что умею. Итак, в ночи старик и молодой человек бросали кости на пол шалаша, общаясь на универсальном языке правил игры.
Он играл намного лучше меня, я, собственно, выиграл только две игры из десяти. Каждый раз искра пробегала в его выцветших старых глазах. «Хорошо, молодой человек, хорошо!» – похлопывал он меня по плечу. Выиграть или проиграть – ничего не значило для него. Игра ради игры было все, что его интересовало, и это было единственное вознаграждение, на которое он был согласен взамен половины его земных богатств.
С возвращением хлеба жизни (старик настоял на том, чтобы я взял дневную порцию сырного хлеба из его запаса) колеса беспрепятственно оставили свои следы на горных тропах, и Таврские горы исчезли в пыльном облаке позади. Вновь наступил вечер, и, по моим расчетам, я был в двух днях пути от границы с Сирией.
Как обычно, я заночевал на земле в окружении теплой густой пыли.
Утро. Одинокая звезда все еще виднелась на западе, и было жутко холодно. Постепенно катившаяся передо мной пустыня сменила свои темно-пурпурные одежды, став розовой, затем коричнево-золотой, и быстро, даже слишком быстро равнина превратилась в колышущееся море восходящих потоков теплого воздуха, в которых парили над землей далекие холмы на горизонте. Дрожь от холода постепенно сменилась выступившим потом, пыль высохла, двигатель, казалось, раскалился добела. Незаметно целый час (около десяти миль) прошел в упорном движении моего мотоцикла. Пыль глубиной по щиколотку, превращенная колесами в клубящиеся удушающие облака, висела по обеим сторонам, подобно ленивым волнам, поднятым кораблем. Глубокая пыль, в которой не было ни атома росы, ни пропитанного влагой корешка, ни кактуса, ни капли воды. Ну конечно, в таком месте не найти ни одного живого существа. В конце концов на горизонте появилась деревня.
Как обычно, местные женщины сразу же попрятались, а мальчики и мужчины выбежали навстречу, образовав кольцо вокруг странного незнакомца на не менее странном экипаже. Язык жестов, естественно, был единственным методом общения в таком месте. Весь мой турецкий словарь состоял из терминов, означавших «прямо вперед», «направо», «налево». Зато язык жестов был простым, пара рисунков на песке и пара названий мест, обозначенных на карте, обычно позволяли мне рассказать всю историю. Мальчики в деревне всегда оказывались первыми, кто понимал все.
Местные никуда не торопились – перед ними расстилалось все время мира. И они были любопытны. Чертовски любопытны… как и прежде.
– Кесик Кале Бодрум! Он хочет знать, где Кесик Кале Бодрум! – закричал младший.
– Кесик Кале Бодрум! – дружно повторили все… и все показали в разных направлениях. Моя роль сводилась к тому, что я должен был терпеливо ждать и дать им вдоволь поспорить друг с другом. Наконец они пришли к соглашению о направлении на Кесик Кале Бодрум. Я назвал другое место и получил тот же результат. И так снова и снова, пока я не описал полный круг. Постепенно он сузился, и в итоге они все вместе дружно закричали: «Сакчагёзе». Вот, оказывается, где я был! Что ж, отлично. Однако это было как минимум в 50 милях в стороне от маршрута (если что-нибудь вообще могло лежать «на маршруте» в Турции). Рассматривая карту между этим местом и Доертиолом на границе с Сирией, я обнаружил еще одну деревню.
– Караитли. Как туда попасть? – я начал показывать в разных направлениях. Едва я закончил – шепот пронесся по группе, которая состояла теперь из всего мужского населения деревни.

Старики затрясли головами, и казалось, каждому было что сказать.
– Караитли! – огорченно повторяли они. – Нет-нет! Не езди туда! Грабителей, душегубов, воров – вот кого ты найдешь там. Они у тебя все отберут. Они тебя убьют!
Эта обличительная речь сопровождалась выразительными жестами, демонстрирующими, как жители Караитли перережут мне горло длинным сверкающим ножом, методично расчленят мое тело и жутко надругаются над моим трупом. Исполнением подобной же пантомимы мне показали, как мой мотоцикл будет полностью разобран на части и каждая деталь будет заброшена далеко в пески. Было нечто знакомое в их предупреждениях.
– Вы там когда-нибудь были? – попытался выяснить я у старика, показывавшего в направлении Караитли и изображавшего ходьбу.
– Нет-нет! – он отчаянно замахал руками в ответ. – Но я знаю, я слышал об этом! – и он показал на ухо. Затем наступила гробовая тишина, сопровождаемая только покачиванием головами.

Продолжение