Мою историю любви к мотоциклам уместнее всего было бы начать с фразы «Ничто не предвещало...», а вместе с тем началась она довольно рано.
Описываемые далее события имели место летом далекого 1991 года, когда мне было 6 лет.
Тогда я была самой обычной девчонкой, в платьице, с косичками и бантиками. По возрасту наивная и мечтавшая о куклах. Но… До поры, до времени!
За дальнейшими подробностями — добро пожаловать под кат!


На лето меня, как и многих полуголодных городских детей перестройки и дефицита, отправляли подальше от крупных городов, откормиться. У меня таких места было целых два: Сумы, где на окраине в уютном частном домике жили дедушка с бабушкой и Клепалы, деревня километрах в 150 ближе к границе, почти целиком состоявшая из нашей родни либо по бабушкиной, либо по дедушкиной линии. И не было бы у меня, наверно, такой страсти к мотоциклам, не случись в Клепалах свадьбы, на которую, разумеется, пригласили моего деда с баяном и довеском в виде шестилетней меня.
По случаю был выкачен запорожец, который оберегался дедом настолько бережно и трепетно, что извлекался из гаража только по очень уважительным причинам. Под одобряющие междометия собравшихся вокруг соседей дедушка с торжествующим видом повернул крюч в замке зажигания — под капотом что- то задрожало, чихнуло и стихло. Соседи не без ехидства переглянулись и бросились наперебой предлагать деду возможные причины поломки и варианты их решения.
Прошел час, потом другой, третий… Солнце постепенно вышло из утренних облаков, раскалилось в зените и уже собиралось катиться обратно к горизонту. Я сидела на верхней ступеньке крыльца и обреченно наблюдала, как мимо забора мерно и деловито шагает стая гусей, с нестройным гаканьем огибая неожиданное препятствие в виде запорожца и склонившегося над ним деда.
— Ить, опоздаете… — в который раз повторил деду сосед, дядя Миша, топтавшийся рядом — надо б засветло…
Из под капота, поглотившего верхнюю половину моего дедушки, высунулась рука с синим якорем и надписью «Ваня» и раздраженно махнула в нашу сторону.
— Сам знаю. — буркнул дед, продолжая позвякивать чем-то в недрах мотора.
— Василич едет… — немного помолчав, вдруг сказал дядя Миша, кивая на дорогу.
Я удивленно осмотрелась и никого не увидела.
— Починил таки тарантайку — усмехнулся дед, не вылезая из запорожца.
Сонную тишину улицы вдруг нарушил доносящийся откуда-то издалека и быстро нараставший гул. Он прокатился по соседней улице и вырулил на нашу здоровенной и оглушительной колымагой на трех колесах. Поднимая вокруг себя вихри дорожной пыли и разгоняя зазевавшихся кур, она подъехала к нам и остановилась рядом, издавая почти нестерпимый звеняще-дребезжащий шум.
— НУЧОЗАГЛОХ??? — переорал его тот, кого звали Василич, и, спохватившись, повернул какой-то ключик чуть левее фары.
Тишина свалилась неожиданно. Как будто двумя подушками ударила по ушам.
Дед вылез из-под капота, с размаху хлопнул рукой по протянутой пятерне Василича и хмуро кивнул.
— Помочь чем? — спросил хозяин «тарантайки».
— Та не! — отмахнулся дедушка и, глянув на меня, добавил — Жалко, кукла моя на свадьбу не попадет!
— Клепалы, небось? — хмыкнул Василич, скользнув по мне любопытным взглядом, — А я в Погар, к тетке.
И вдруг полушутя добавил:
— Мне по пути — могу взять…
Я напряглась. Дедушка задумался.
— А там Иванна приглядит… — негромко пробормотал он.
— А обратно через три дня свезу — вставил свои пять копеек Василич, под возмущенный скрип пружин слезая с сиденья и разминая поясницу.
— Ну чего, кукла, не забоишься? — весело подначил дед.
Вопрос был с подвохом. На него полагался только один вариант ответа.
— Нет. — с отработанной годами уверенностью отрезала я, поднимаясь на мигом ставшие ватными ноги.
Василич удивленно хмыкнул, а дядя Миша с опаской покосился на довольно улыбающегося деда.
Вблизи колымага показалась мне огромной, немногим меньше дедушкиного запорожца. От нее веяло жаром и пахло бензином, резиной и табаком.
Пока я присматривалась, мужики выложили из запорожца поклажу и, оставив на земле пару свертков, перетащили остальное в наш сарай.
— Ну, садись! — хлопнул по крашеному зеленой краской боку своего аппарата Василич и протянул мне руку, помогая залезть внутрь здоровенной штуковины, справа от сиденья водителя. Мне на колени положили то, что не отправилось в сарай, и обернули для надежности старым одеялом.
— И как тебе в мотоцикле? — поинтересовался хозяин тарантайки.
— А разве это мотоцикл? — не поверила я.
Дядька весело рассмеялся.
— Это Урал. — с особенным, гордым и, одновременно, мечтательным выражением произнес Василич, легонько похлопав по большой округлой штуке, которая выходила из сидения и заканчивалась рулем.
Я удивленно осмотрелась. Мои представления о мотоциклах начинались и заканчивались просмотром одной из серий «Ну погоди!», и эта здоровенная штуковина ни капли не походила на тот юркий, фырчащий велосипед, весело гонявший волка по дорогам и полям. В отличие от того, мультяшного, мотоцикла, этот напоминал скорее танк, чему немало способствовал его зеленый раскрас в «камуфляжных» пятнах ржавчины и засохшей грязи.
Дело шло к отъезду. Василич пожал руки дедушке и дяде Мише.
— Не боись! — улыбнулся дедушка, наклоняясь ко мне — бабМашу помнишь? Она встретит. Там на свадьбе погуляешь и послезавтра тем же макаром вернешься ко мне. На-ка — он протянул запечатанный конверт — передашь от меня бабМаше. Это молодоженам.
Кое как выпутав руку из под прокуренного одеяла, я забрала конверт.
— Не боись! — еще раз, но уже как-то неуверенно, пробормотал дед, слишком уж плотно и тщательно укутывая меня обратно в одеяло — с Богом!
Вдруг слева раздался резкий лязгающий звук и мотоцикл подскочил на месте, как будто получив пинка. Я испуганно вцепилась в борта люльки и оглянулась на Василича.
— Ёб… — громко начал было он, потирая лодыжку, но, встретившись со мной взглядом, запнулся на секунду и проворчал — … перный театр…
Причем тут театр, я не поняла, но переспрашивать не решилась. Тем временем дядька по-удобнее взялся руками за руль и поставил ушибленную ногу на какую-то штуковину с противоположной стороны мотоцикла. Мотоцикл снова дернуло — и он оглушительно взревел, издавая непередаваемую смесь лязга, стука и звона. Не знаю почему, но этот взрыв звуков посреди засыпающей улочки показался мне волшебным! Захотелось смеяться и хлопать в ладоши.
Василич, довольно улыбаясь, перегнулся через сиденье к «моему» концу руля и покрутил черный засаленный набалдашник ручки. Мотоцикл взревел еще громче, оглушив мне левое ухо и довольно урча вернулся к прежней песне.
-........!!! — крикнул дядька.
— А??? — проорала я в ответ.
— ПОЕХАЛИ!!! — повторил он, нагнувшись почти вплотную ко мне.
В недрах мотоцикла что-то щелкнуло, лязгнуло, люлька тихонько дернулась — и дорога, усыпанная камешками и растоптанными красно-черными вишнями, начала убегать из-под колес.
Я поскорее обернулась, чтобы попрощаться с дедом, — но опоздала. Мотоцикл, трясясь и подпрыгивая на ухабах и выбоинах, свернул в ближайший переулок. Справа и слева потянулись разноцветные ряды заборов, кое где заросших цветущим вьюнком.
Минут пятнадцать мы неторопясь петляли знакомыми переулками, затем выехали на дорогу по-шире, уже закатанную в асфальт.
В отличие от «частного сектора», с уютными низенькими домиками, палисадниками и огородами, эту часть города я не любила. Заводские окраины. Мимо нас тянулись унылые бетонные здания с маленькими зарешеченными окошками. Вдоль них рос густо припорошенный дорожной пылью бурьян, сливавшийся на скорости в единую грязно-серую массу. Гул и звон мотоцикла стал равномернее, но громче. Ветерок, обдававший лицо, усилился, заставляя глаза слезиться. Мы быстро набирали скорость. Похоже, не я одна не любила заводы! Мотоцикл ревел все громче и несся вперед, торопясь вырваться из города на волю.
Последний бетонный забор остался где-то позади и уступил дорогу пыльному, кое-где заваленному хламом пустырю.
Но пустырь — это чепуха! Впереди я разглядела ярко желтевшее гречишное поле, как будто впитавшее в себя за жаркий день весь свет июльского солнца. Огромное! От горизонта до горизонта, оно было раскроено пополам лентой дороги и поднималось на холм, сливаясь там с розовеющим небом. Мне захотелось раскинуть руки в стороны и заорать от счастья, глотая пряный, пахнущий гречихой, сеном и бензином, сумасшедший воздух, хлеставший по щекам.
Кое-как выпутавшись из одеяла, я вытерла слезящиеся от ветра глаза и глянула на Василича.
Верхнюю часть его лица закрывали большие очки на ремне, в толстом стекле которых бликами отражалось садящееся в поле солнце. Ветер трепал всклокоченные короткие волосы цвета соли с перцем. Он улыбался широченной и абсолютно счастливой улыбкой. Как мальчишка! Ни разу не видела, чтобы взрослые так улыбались!
Мы поднялись на холм, потом спустились, снова поднялись, проехали сонную деревушку с неизменными бабками, дремлющими на скамейках рядом с охапками цветов в кадках, выставленными на продажу у дороги.
Небо медленно краснело, расчерчивая дорогу закатными лучами и тенями деревьев. Ветер, давно растрепавший мне волосы, стал холоднее и злее. Я подтянула одеяло по-выше, прикрыв шею. Немного поколебалась — и укуталась в него с головой, оставив только «окошко» для лица.
Дорогу в Клепалы я хорошо знала. Дедушка часто возил меня туда на машине. Но ведь на машине совсем не то! На машине дорогу — проезжаешь! Мимо!
Теперь же это поле, эти холмы, деревеньки и пролески — были настоящими, живыми! Как будто частью меня.
Мы всё ехали. Фара горела всё ярче, а всё остальное, на что не падал ее свет — наоборот укутывала ночь.
Проезжая очередной пролесок между двумя деревушками, в котором солнечный свет уже едва пробивался сквозь сизые остовы елей, грязными рыжими бликами путаясь в переплетенных ветках, я вдруг почувствовала, что мотоцикл едет все медленнее, тихонько уходя к обочине. Спустя несколько секунд он зашуршал шинами по придорожной грунтовке и остановился.
Вдруг стало тихо и темно. Какая то чужая, мистическая, потусторонняя тишина. Вокруг была только она и черные ветки, шевелившие свои скрюченные пальцы на фоне сизого неба.
Заскрипели пружины сиденья. Силуэт Василича, кряхтя, сполз с мотоцикла, порылся в недрах толстой засаленной куртки и вдруг щелкнул чем-то в руке. Темноту тут же прорезал ярко-белый пучок света. Фонарик!
— На! — его хозяин сунул его мне в руки, обошел мотоцикл и явно колеблясь остановился рядом со мной.
— Ты это… — неуверенно начал он, переминаясь с ноги на ногу — ну, того этого не хошь?..
— А? — растерялась я.
— ну, ТОГО ЭТОГО, говорю, не надо? — раздраженно повторил он, делая непонятные знаки руками, — в кустики!!!
До меня дошло о чем он! Вот только «кустиками» этот жуткий лес, куда побоялись бы сунуться и леший в обнимку с кикиморой, — смог бы назвать только самый отчаянный оптимист.
Я замотала головой так рьяно, что заболела шея.
— Ладно — буркнул Василич, явно недовольный тем, что пришлось впустую поднимать столь деликатную тему — тады тут обожди.
Он сделал шаг от дороги — и как будто нырнул в непроглядную темноту. Я поскорее направила луч фонарика ему вслед, но успела только увидеть, как мелькнул край серой куртки и тут же пропал, скрытый от света листвой и елками. На прощанье звонко хрустнули ветки сухостоя, через пару секунд что-то зашуршало. Потом зашелестело, намного тише, едва различимо. И все. Больше ни звука.
Я не трусиха. Просто у меня слишком богатое воображение.
Чувствуя, как по спине побежали мурашки и меня медленно пробирает озноб, я мертвой хваткой вцепилась в фонарик и по самый нос укуталась в одеяло.
Время еле тянулось. По правде сказать, казалось, — оно замерло вовсе.
Тускло освещенная дорога впереди меня уходила влево, но поворота уже не было видно. Раздумывая о том, не позвать ли Василича (ну а вдруг услышит и вернется?), я пошарила фонариком по пролеску, но снова не увидела ничего, кроме ближайших елок и кустов.
В растерянности свет фонарика снова скользнул на дорогу и вдруг замер. Что-то было не так… Минуту назад освещенный участок был и длинее, и ярче!
Не желая верить в худшие опасения, я вгляделась в рыжевато-желтую лампочку, отбрасывавшую сероватые тени на зеркальный круг. Фонарик гас прямо на глазах, уже едва дотягиваясь лучами до переднего колеса мотоцикла. Через секунду свет моргнул и исчез. Я щелкнула выключатель туда-обратно. Лампочка на мгновение стала матово-желтой и потухла окончательно.
Ой, мамочки…
— Всьччччч… — Я пискнула так тихо, что не услышала сама.
Не видно было абсолютно ничего. Кромешная темень. Чувствуя, как страх волнами растекается по телу и сжимает горло, я судорожно огляделась по сторонам, глянула на небо в поисках луны — да так и замерла на месте.
Небо… Оно было антрацитово-черным и при этом глубоким настолько, что, казалось, в него можно провалиться. Где-то в его недрах, там, на головокружительной высоте, мерцали звезды. Наверное, любому городскому жителю такое вот, настоящее, ночное небо, не смазанное пеленой многочисленных огней, кажется чудом. Что уж говорить о шестилетней девочке, мигом забывшей о всех своих страхах и ошалело улыбавшейся этой непередаваемой, волшебной красоте.
Одна из звезд, весело подмигивая маячками на крыльях, с негромким гулом деловито протискивалась между соседками, идя привычным курсом от одного неведомого аэродрома к другому. Живо представив дремлющих в салоне самолета пассажиров и летчика в форменной фуражке за штурвалом, я вытащила из одеяла руку и осторожно дотронулась до мигающей звездочки пальцем. Звездочка тут же убежала от меня левее. Усмехнувшись, я собиралась было ее догнать, но вдруг меня отвлек какой то тихий, шуршащий звук. Я прислушалась. Шорох повторился. Потом еще и еще. Похоже на шаги…
— Василич? — окликнула я.
Шаркающий звук повторился уже ближе.
Потом еще раз, совсем рядом.
— Грррррррр… — вдруг глухо ответила темнота
Я беззвучно охнула и пальцы сами нащупали спасительную кнопку на ручке фонарика. Она щелкнула, швырнув в лицо рычащей темноте вспышку желтоватого света. В ответ из ближайших кустов сверкнули два круглых фосфоресцирующих глаза и на секунду показалась рыжеватая с подпалинами морда крупной собаки.
От страха я разучилась дышать и, впустую хватая ртом воздух, вжалась в спинку мотолюльки.
— Гррррррр!.. — более уверенно, громко, а, главное, близко повторила тварь из темноты, и не заботясь больше о конспирации стала подбираться ближе, похрустывая сухим лапником у опушки.
— Хрусь! — затрещали ветки.
— … Хрусь… Хрусь… Хрусь… — как-будто эхом отозвалось у меня за спиной.
Я впустую пощелкала кнопкой фонарика, батарейки которого были безвозвратно мертвы. Но и без света было понятно: собак в лучшем случае две. Скорее всего больше. Стая.
Вдруг похрустывание и шорох прекратились. Стало очень тихо. И до одури жутко.
— Василич! — тихо прохрипела я, боясь голосом спровоцировать нападение.
— Гррррррр… — тут же глухо и зло отозвались придорожные кусты чуть правее и совсем близко
— Гр! — коротко гаркнуло эхо с противоположной стороны дороги.
Душа ушла в пятки…
— Василич!!! — громче позвала я и сама удивилась, насколько пискляво вышло.
Никто не отозвался.
Впереди на опушке под собачьей лапой негромко хрустнули ветки. Меня окружали по всем правилам волчьей стаи.
Вылезать из люльки и бежать было глупо. Орать и махать руками — бесполезно, они меня не боялись.
Шаги по гравию раздались совсем близко и снова наступила тишина.
«Сейчас бросятся» — поняла я, почему-то уже не чувствуя страха, как можно плотнее запахнулась в одеяло и слепо выставила вперед руку с погасшим фонариком.
Где-то неподалеку стал звонко ломаться сухостой. Я приготовилась.
— Слышь, малая?! Чего шумишь?
Этот раздраженный и недовольный голос показался мне прекраснее любой музыки!
— ВАСИЛИЧ! — что есть мочи заорала я.
— Чо… — удивленно начал было он — А? Какого х*я?!
Раздался треск веток. Потом рычание. Потом мужской вскрик и грубая ругань. Несколько глухих ударов и громкий собачий визг.
— А ну гэть отседа!!! — закричал Василич уже совсем рядом. С опушки ко мне метнулся его высокий черный силуэт и с силой схватил за плечи, поднимая с сидения.
— Малая, ты как?! — заорал он мне прямо в лицо.
Я сделала вдох, чтобы ответить, сделала второй, почему-то судорожный и прерывистый. И вдруг заревела. Громко, во всю глотку, как маленькая.
— Ить же ж! — буркнул Василич, отпустил меня, на секунду исчез и сразу появился с другой стороны мотоцикла. Тот тут же подпрыгнул от сильного пинка и лязгнул чем то в моторе.
— Да давай же! — гаркнул на него хозяин, под аккомпанемент моего рева, давая Уралу второго пинка.
Тишина взорвалась оглушительным стальным звоном, а темнота исчезла далеко в лесу, загнанная в чащу светом фары.
— Цапанулы?! — переорал звон мотора Василич, снова оглядываясь на меня — ХДЕ?
Не переставая реветь, а потому не в силах ответить, я отчаянно замотала головой.
— Так чего тогда ревешь? — вдруг совершенно спокойным голосом уточнил он — от, бабы…
Я, всхлипнув несколько раз, растеряно уставилась на него. Как же тут не плакать, когда тут ТАКОЕ! Ведь я, а потом они, а он! Ну, ваще!
Но, плакать, почему-то и впрямь расхотелось.
Василич, усмехнувшись, взялся за руль, внутри мотоцикла что-то легонько лязгнуло, дернулось и спустя мгновения мы снова летели по дороге, светом круглой фары вырубая тоннель в ночном лесу.
Знаете, я заметила странную особенность езды на мотоцикле: пока ты едешь — остальное уходит на второй план, становится фоном. Вот и мне уже не было страшно. Сердце перестало колотиться перепуганным галопом, а слезы быстро высушил встречный ветер. Замечательное, упоительное и такое простое чувство — ты на своем месте. И все остальное не важно.
Мы прошили лес и поехали через серебристое поле, раскинувшееся от горизонта до горизонта. А над ним… То самое, глубокое как океан, мерцающее звездное небо.
На очередном повороте широкую асфальтовую дорогу вдруг сменила утоптанная гравийка, сплошь состоявшая из кочек и ухабов. Помотав нас из стороны в сторону и от души приложив меня пару раз о борта люльки, проселочная дорога прошла луг насквозь и выплюнула мотоцикл между двумя длинными рядами домов, в окнах которых кое-где еще горел желтоватый свет. Как?! Неужели так быстро?
Раздался скрип тормозов, за ним лязг цепей и лай разбуженных собак за знакомой калиткой.
— Прийихалы! — обрадовалась бабМаша, легко, как морковку из грядки, выдергивая меня из мотолюльки — а Иван Мусиивич хде?
— У Сумах задержався — со смешком отозвался Василич, — я за него.
На просторной кухне, тускло освещенной несколькими закопченными лампочками, было душно, жарко и пахло жареным луком.
Из-за водруженного на стол таза с чищеной картошкой мне приветливо улыбнулась Надюшка, крепкая, загорелая и румяная внучка бабМаши, и снова сосредоточилась на очередной картофелине.
— Ну чего зеваешь, — с напускной строгостью прикрикнула на меня бабМаша, снимая с гвоздя на входе засаленный фартук, — Садись, помогай! От вы, городские, неработящие! Хто такую замуж-то возьмет?!
Смущенная, я поскорее взялась за нож, переваривая новую для себя мысль о связи количества почищенной картошки и удачного супружества.
Взрослые прошли внутрь хаты, оттуда раздался скрип половиц, приветственные возгласы деда Коли — отца жениха, увлеченный рассказ Василича, охи-ахи бабМаши. Потом зазвякали стеклянные стопки, из под закрытой двери потянуло табаком.
— … А платье то невесте аж у Брянске покупалы… — важно и со знанием дела протянула Надюшка — мать с бабкой йиздыли… Тока там размер другой оказался, от Машка мэсяц уже голодаэ…
Дальше последовало детальное описание ТОГО САМОГО платья. Надюшка все говорила и говорила, проворно и споро освобождая от шкурок картофелины, а я слушала в пол уха и сама не понимала, отчего то, что еще утром было предметом всех моих девичьих мечтаний и грез — вдруг стало настолько безразлично…
Теперь в душе у меня было совсем другое: хотелось снова почувствовать, как внутри стальной машины раздается лязг — и вдруг она, рыча и звеня, оживает. И уносит тебя… Да куда угодно! Куда-то, где в лицо дует ветер, перемешанный с пылью и запахом луга, где вьется после дождя глянцевая, антрацитово-черная дорога, где ждут друзья, а, может, уже оскалили клыкастые пасти враги. Куда-то, где только что меня и в помине не было — а теперь я есть!
Ранним утром следующего дня меня разбудил знакомый звук мотора. Сонная и всклокоченная, я вылетела во двор — но опоздала. Василич, как и хотел, уехал в Погар, к тетке.
Потом были предсвадебная суета, затем свадьба. И тягостное ожидание его, Василича, возвращения. А на следующий после свадьбы день раздался шум мотора — но у ворот затормозил дедушкин запорожец…
В то лето Василича я больше так и не увидела. Иногда слышала знакомый шум где-то далеко, но ни разу не успела добежать.
А через год, в августе, к дедушке зашла его жена, тетя Лена. Она была в черном платке и с красными глазами. Сказала, однажды Василич уехал, да так и не вернулся.

С тех пор прошло более 20 лет, но… Детские воспоминания — самая сильная и живучая вещь на свете. Они застревают где-то глубоко внутри души и остаются там навсегда, иногда неожиданными, яркими вспышками прорываясь сквозь привычную взрослую беготню, вечные заботы и почти что силком утаскивая обратно туда, где было настоящее, абсолютное — детское — счастье.
И я все чаще задумываюсь: а что если этим воспоминаниям немного помочь — вдруг их можно снова сделать реальностью?